Я тоже тебя люблю
Золотистый пух липнет к твоим ногам. Мне пять лет, я смотрю на тебя, и ты кажешься мне самой-самой красивой. На тебе старое ситцевое платье, невесомое, как паутина, твои пепельные волосы ловят ветер, а серые от пыли пятки разбивают закат в глянцевой воде. Как хорошо, что озеро прямо за моим домом, и можно бесконтрольно наблюдать за берегом, за водой, за тобой. Тебе десять, ты улыбаешься, но, кажется, не мне, а своим подружкам, таким же прозрачным нимфам. Солнце слепит глаза и всё расплывается в мягком фокусе уходящего лета. Я подошёл слишком близко, ты брызгаешь на меня целой горстью воды и кричишь: “Я люблю тебя, дурашка”. Я тоже тебя люблю.
С потолка свисают мохнатые бумажные шары, цветные зайчики щекотно скользят по раскрасневшимся от танцев и подпольных фляг лицам. Стёкла порядочно запотели, но, если постараться, можно что-то разглядеть. Мне десять, я стою у кого-то на плечах под окнами школьного спортивного зала. От мелькания вечерних туалетов рябит в глазах, но ты сама облегчаешь мне задачу, выходя на постамент. Распущенные волосы, белые цветы. Этого бала ждала вся школа, ради этого перформанса я уже на целых сорок минут опаздываю домой. Тебе пятнадцать, ты слабым, но приятным голоском поёшь что-то популярное, что-то о неземных чувствах. Я не свожу с тебя взгляда, а тем временем моя поддержка начинает ёрзать, проявляя недовольство. «Я тааак тебяяя люблююю», – на этих финальных словах ты бросаешь драматичный взгляд в толпу старшеклассников, а меня шумно бросают на траву. Копчику больно, но я счастлив. Я тоже тебя люблю.
Крепдешин скрывает твою фигуру, совсем не скрывая её. В честь праздника повсюду гирлянды из фонариков, запах умирающих фруктов, хмельной смех, от которого сам становишься хмельным. Розовые весенние сумерки принимают в объятья праздные толпы гуляющих и, с особой страстью, – склеенные намертво парочки. Мне двенадцать, но я уже знаю, что бывает в таких сумерках, и поэтому пробираюсь в толпе, лихорадочно фиксируя лицо за лицом. Я понятия не имею, что сделаю, если мои опасения подтвердятся. Тебе семнадцать, и твоя голова уже на чьём-то уверенном плече. Я подошёл слишком близко и смотрю не отрываясь, в открытую. Твоё лицо – акварель, его лицо – накипь. Ты замечаешь мою неподвижную фигуру и тебя разбирает смех. “Дурашка, ну ты же знаешь, что я люблю только тебя!” – покаянно и насмешливо звенит в воздухе. Все хохочут над удачной шуткой. Я тоже тебя люблю.
Мягкие хлопья гуляют в воздухе безо всякого намерения улечься на землю, курантам скоро бить. Мне пятнадцать, я нехотя спускаюсь, чтобы подержать искрящуюся палочку и отпраздновать вместе со всеми. Городская площадь уже заполнена, никто не здоровается, потому что никто не прощался. Среди поющей и размахивающей бокалами толпы, как последнего кусочка пазла, не хватает твоего лица. Когда счёт идёт на минуты, я улучаю момент и бросаюсь в гущу переулков. Холодно-теплее-еще теплее-горячо. И, как всегда, безошибочно. Тебе девятнадцать, и ты плачешь навзрыд у стены за продуктовой лавкой, безуспешно пытаясь подкурить сигарету. Я высвобождаю из твоих пальцев зажигалку, извлекаю из неё огонёк. Горячие отблески несколько секунд пляшут на твоих мокрых щеках. “Четыре… три… два…” – слышится откуда-то нестройный хор. «С Новым Годом, дурашка», – говоришь ты, целуешь меня в краешек губ и уходишь навстречу огням. Я тоже тебя люблю.
Бескровный ноябрьский день совсем не освещает опустевшую комнату. Мне двадцать, я неторопливо собираю второй чемодан. Родители то и дело боязливо заглядывают в комнату, глаза их влажны. Но я всё решил. Проходя мимо твоего нового дома, задерживаюсь на минуту. Оттуда доносятся крики и грубая мужская брань. Ей в такт пляшут полусухие простыни, свитера, бельё на веревках. Тебе двадцать пять, и у тебя уже два повода плакать навзрыд. А через пару месяцев будет тритий. Третьего я не вынесу. Крики становятся громче, входная дверь хлопает. Я столько лет учился притягивать тебя силой мысли, и вот, в последний момент сработало. Порывом тебя выносит на улицу: руки охраняют живот, глаза нащупывают мои чемоданы и тебя накрывает истерический хохот. Нервы, гормоны, ноябрь. Меня посещает абсурдная мысль подхватить тебя и унести подальше от этого дома, этого сонного тесного городка, этого штата, этой страны. Этой несправедливой и невыносимой жизни. Но вместо этого я сдираю с бельёвой веревки первое попавшееся платье, подхватываю свои чемоданы и что есть силы врываюсь в наплывающий туман. Твой ведьмовской смех гонится за мной: «Куда же ты, дурашка? Я же люблю тебя!» Я тоже тебя люблю.
Город совсем не изменился. Такой же густой и пряный. Только усох до размеров игрушечной модели Лего. Шагаешь и чувствуешь себя Гулливером. Отражение в витринах утратило блеск глаз. Пахнет весной и жареным луком. Какие-то незнакомые дети топчутся в дождевых лужах и с любопытством изучают чужака. Мне тридцать пять, на моём плече спортивная сумка, и я решительно не понимаю, зачем приехал. Жена семенит следом, фальшиво восторгаясь окрестностями. Семейный ужин, ближе к ночи посиделки в баре с кучкой полузабытых и постаревших знакомых. «А как там… ? Грипп? Серьёзно? Как жаль, такая молодая… Ну что ж, на всё воля Божья. Да, угощайтесь за мой счёт, я сейчас вернусь…» «Дорогой, ты куда?..» Меня остервенело рвёт около чёрного выхода, а на следующем слайде я уже перелажу через кладбищенскую ограду. Кроваво-оранжевое небо нависает надо мной как цирковой шатёр, и я без труда могу разглядеть каждое прощальное слово. Тебе по-прежнему двадцать пять, и ты сладко спишь под россыпью белых цветов. Дурашка вырос и стал полноценным дураком. «Я люблю тебя», – шепчу цветам, представляя, как они корнями обвивают твоё тело. Цветы молчат.
