свое

Вересень, 2012

2

Инь, Янь и Апокалипсис

– Апокалипсис закончился, – именно это слышал один из его всадников пару месяцев назад.

– Ты просто исцелилась, – отвечал он.

Ты спутал момент блаженства с коротким затишьем, которое пришло, как бывает только во сне – теплым и мягким шагом. И было тихо-тихо, как перед сильной грозой – пахло озоном, и ни шороха, ни полузвука, ни полусвета, будто в темном подвале зомби из фильмов 70-х перебили все лампочки. У мрака появились вкус, запах, и липкая жутковатая плотность – пустота тоже встала в очередь за телом. И мягкая войлочная тьма окутала все вокруг, а ты уснул и не видел, что все только начинается.

 Начинается мягко и нежно, как старая баллада. Колыбельная для мертвого младенца в цветах, таких же неживых, как и он. Stabat mater dolorosa.

 Звуки дискотеки 90-х просто усыпили бдительность и пробудили три сотых доли конформизма, зашитых в генетический мультипаспорт под видом борьбы за выживание. Они всегда хотели умереть…, ты помнишь? Они не хотели жить долго и счастливо – только вечность, только хардкор, или не жить никогда. Умереть до рождения и никогда не появляться на свет. Оставаться там, во мраке.

 За три минуты до конца света расплачется Кассиопея, прикованная к звездному трону. И ни один конформист в мире не сможет встать посреди потока, не сможет остановить ту волю к разрушению, которая правит миром, вопреки желанию расплодившегося человечества подчинить мироздание воли к жизни.

 Все машины на планете взорвутся единым ультразвуковым визгом, и слезы на щеках смешаются с мутной кровью из лопнувших барабанных перепонок.

 Мой милый друг, мой милый Холден Колфилд, нас не остановить. Ровная мелодия правильных вечеров вдруг оборвалась. Ты мог гордиться мной, ты мог завидовать, ты мог пытаться бежать быстрее меня, ты мог говорить, что именно благодаря тебе мой мир стоял на месте, что мы не сошли с ума, и эти белые стены, мерцающие лампочки и смирительные халаты нам просто приснились. Именно благодаря тебе мы притихли так, что могли слышать исчезающее биение собственного сердца. Мой милый друг, как бы громко сегодня не стучала кровь в моих висках – и я все равно его слышу. Тонкая барабанная дробь, которая до предела раскалила немного износившийся генератор жизни. Ты убил меня. Черно-изумрудная жидкость вытекала из моих глаз.

 – Не нужно никого спасать, – сказала Офелия четвертому всаднику.

 Смерть – это невозможность победы. Ты вырвал мои гниющие останки из влажного грунта, бросил умирать еще раз в открытой братской могиле, и в самом конце, под палящим солнцем, под покровом небес, мы все равно остались собой.

 В бане из крови, в толпе других рабов, балерина бальзаковского возраста с синими волосами радуется концу. И причина не в том, что ее путь закончен, что в этом мире нет никакого смысла, а в том, что там, за последним днем в календаре, он все-таки существует. Потому что каждый человек – это часть истории, потому что каждый человек может ее переписать, даже если для этого ему придется начинать заново, даже если для этого ему придется читать литературу из книжных магазинов и использовать свои нечистоты для чистоты процесса несуществующего якобы искусства.

 Каждый человек – это часть истории, даже если он банальность. Даже если он продает свои книги. Или. Он. Своей мочой. Написал. Сто. Лет. Очередного. Одиночества. На. Камне. Обтянутом. Кожей. Неизвестного. Камень. В Амстердаме. А. Сам. Властелин. Искусства. Это. Черный. Властелин. И. Конечно. Не. Мистер. Питт.

 Моя воля к смерти и твоя жизненная сила заперты в одном тесном мирке, и нам придется делить его на двоих. Они будут умирать в борьбе за клочок пространства, за кусочек человеческой души, за смертельную инъекцию перед последним закатом, за кровь последнего человека в сумерках периода каннибализма. Они будут любить и ненавидеть, только потому, что в них зашит безумный код саморазрушения, противоречивый набор химических элементов и биологически активных веществ, который останавливает человека за полшага до победы.

Я буду играть по правилам Уильяма Шекспира, выпивая яд в конце каждой значимой сцены. И они будут побеждать, и только благодаря воли к жизни, воли к созданию и продолжению максимы существования, ты будешь умирать вместе со мной, жадно слизывая остатки мышьяка с мертвых губ.

 Мой милый друг, апокалипсис не закончился, – это был вступительный аккорд, мечты мертвой балерины с синими волосами. Ты решил сыграть в русскую рулетку и не рассчитал сил. В своем отчаянном стремлении к победе, к победе над рабом и господином, к победе над разумом, к победе над чувствами, над «стокгольмским синдромом» – куда же без него? – вечно юный Македонский забывает только о том, что после победы дорога продолжается, и твой долгоиграющий подлый гештальт никогда не будет закрыт.

Победители, как дрессированные домашние крысы, бегут в колесе уже несколько десятков вечностей. Перед ними еще годы долгой и бессмысленной дороги к осмысленному завершению сценариев. И сколько бы километров не осталось за спиной самого мудрого странника, даже герои античной истории не помнили, что победителю действительно достается все. И пока еще никто не задал Македонскому простой вопрос, – готов ли он это принять.

Катя Спановская