Берта
“Я не знал с ней ни минуты счастья, но сам только о том и думал, каким бы счастьем было не расставаться с ней до гроба.”
Ч. Диккенс
1
Сквозь пыльную оконную ледышку несущегося поезда он голодным взглядом отщипывал ватные хлопья плывущих в синеве июльского неба кучевых облаков, изредка корча гримасы в лиловом пузырьке зенитовского объектива. Название второго месяца лета почему-то напоминало ему сладкий аромат вязкой белорусской сгущенки, которой раньше его потчевала тетя, живущая в Гомеле – эти годы забыть нельзя. Вскоре прелесть золотистых облаков ему наскучила, он перевел свой взгляд на серебристо-черную тушку фотоаппарата с олимпийской символикой, и выдавил из губки воспоминаний тот самый июльский день, когда Москва задыхалась от помпезности открывавшихся в день его двенадцатилетия Олимпийских игр. Бешеный рев толпы, тягучая, как тесто, речь Брежнева и ослепительно белый флаг – все это сумбурно тешило воображение каких-то несколько мгновений, а потом хиленький белобрысый студент в рыбьих очках решил извлечь глухой агонический стон из дворовой гитары, давно не поддававшейся настройке. К слову, слух ее обладателя, протестовавшего своим беспощадным струнодерством против всех трех “музыкальных китов” сразу, все равно оставлял желать лучшего. Двое его товарищей, сидевших напротив, были раздеты по пояс, как и сам “маэстро” – в вагоне стояла невыносимая духота. Влажные физиономии обоих были залиты краской от нескончаемых приступов гиенистого смеха. Вагон битком был забит десятками таких же скучных персонажей, выпивавших больше, чем могли бы оплатить.
Поезд лихо рассекал вечерний холодок июля, мчась из одного города грез в другой. Одни направлялись в Киев к друзьям или родственникам, другие везли тяжеленные чемоданы с надеждой осесть где-нибудь на окраине и позабыть о своем московском поражении. Давид (да-да, именно так звали парня, сидящего у окна) имел совсем дикую, как уверяли многие, цель – встретиться с человеком, лишившим его сна и рассудка, подругой по переписке, вот уже парочку лет щекотавшей беспокойное двадцатидвухлетнее сердце. Конечно же, верить в положительный исход удавалось с трудом – он хотел быть для своей невидимой подруги всем, но никогда не дышал с ней одним воздухом, а от мысли о возможной взаимности хотелось только смеяться. Его мечта по имени Берта делилась своими красочными фантазиями, смешными историями из детства, рассказывала о собственных увлечениях, но никогда не горячилась и не позволяла себе излишеств в письмах. Да как такой не увлечься?
2
Уже три года он жил один – глаза матери навсегда сомкнулись солнечным январским утром, когда он по-лошадиному сопел в крахмальную наволочку теплой подушки. От отца веяло холодом и безрассудством. Давид съехал спустя полгода, прихватив с собой лишь нейлоновую спортивную сумку, на бордовом тельце которой красовалась потертая яично-желтая эмблема орла и едва различимые слова “California Jeans”, некогда нанесенные подпольным способом через картонный трафарет болотной гущей оформительской гуаши.
Работа в типографии много денег не приносила, потому зачастую в карманах посвистывал ветерок. Остаток первого одинокого лета он провел у странной пучеглазой студентки, Раечки, пропадавшей до глубокой ночи в компании таких же длинноволосых дикарей, как и она. Ее сальная головка безобразно лоснились на свету, губы ужасали своей сухостью, а застиранная коричневая блузка насквозь пропиталась сигаретным зловонием. О делах кутежной девицы Давид в первый же день твердо решил ничего знать, и терпеливо закрывал глаза на гадкий перегар, время от времени заполнявший тесную двухкомнатку. Откровенно говоря, таких людей, как Раечка, парень относил ко второму сорту и по возможности избегал, но пустой карман не давал выбора.
Квартирка была скверноватая: желтолицые обои напоминали листы слоеного теста, под потолком серели обрывки паутинного мережива, обстановка была минимальной. Иногда Давиду казалось по ночам, что кто-то сидит в кресле и пристально на него смотрит, хотя все это легко объяснялось банальным переутомлением. Если Раечка оставалась дома, она полулежа на кровати листала смешные, как полагал Давид, книги оккультной тематики. В такие дни было неловко находиться с ней в одной комнате – Давид чувствовал ее странный звериный взгляд.
Каплей, растворившей океан его терпения, стала малоприятная находка – маленький обувной коробок, в спешке забытый своей хозяйкой на пуфике. До боли знакомый зеленый хлопковый язычок мужского носка, выглядывающий сквозь картонную щель, оборвал монотонное течение прохладного августовского дня. Холодный студень тревоги залил грудь, в носу резко защипало от пыли. Он молча рассматривал огрызки тетрадной бумаги, впитавшие вместе с чернилом брызги болезненной женской фантазии. Ему стало неловко и бесконечно противно чувствовать себя мишенью, потому принять решение оказалось просто – схватив сумку, Давид бросился прочь из ненавистной конуры, пока сожительница не вернулась домой. К его несчастью, они пересеклись на лестнице.
-Знаешь что? Это перебор! Лечись, подруга! – вспыхнул Давид.
-Ну и чеши отсюда, не понять тебе, идиот! Поживешь, как я, может тогда и поймешь! – заистерила Раечка, злобно хлопнув дубовой дверью.
Так закончилось их ненужное знакомство.
3
О городе, в который прибыл поезд, Давид знал уже достаточно. Киев почти стал для него вторым домом еще там, в Москве. До ночи он катался на метро, с усмешкой рассматривая сонных пассажиров через воображаемую линзу и балуясь глубиной резкости. По телу скользили прохладные капельки упоения, сладкий гул метро окрылял. Он нехотя покинул вагон и отправился навстречу изумрудной воронке ночного сквера. Сон медленно окутывал тело, шум игривой листвы щекотал слух. И вот настал этот момент: перед глазами открылся белеющий горизонт, нежный шелк восточного ветерка окутывал песочные ступни. Медовый блеск воды дразнил теплые от солнечных лучей глаза, пальцы рук лениво жонглировали разноцветными желейными стеклышками, обласканными морской волной. Тревоги и сомнений в этом мире не существовало. В волосах приятно скреблись влажные пальцы Берты, в бок проникал жар ее правильного, словно шахматная фигура, тельца, насыщавший бесконечным стремлением жить. Вдруг панорама омрачилась – перед глазами нарисовался серый уличный фонарь, тревожно зашумела сонная листва, а ноги уперлись в зернистую плиту асфальта. Давид почувствовал под собой деревянную гармошку лавочки и чей-то гуляющий холодный взгляд, побудивший душу мигом вернуться в тело. Парень открыл глаза и сразу же почувствовал подле себя сладкий запах разливного пива, исходивший от помятого, словно оберточная бумага, мужчины, безуспешно пытавшегося извлечь из своего горящего беззубого жерла хоть что-то внятное. Давид вздрогнул от этой мерзости и перевел взгляд в другую сторону – напротив сидела озорная девушка в тоненьком сером платье, подпоясанном черным ремешком, оживленно о чем-то звеневшая с подругой. Он не поверил своим глазам – это была красотка из проплывавшего в его сонной голове микрофильма. Да какие, к черту, могут быть сомнения? Это же Берта! Он рассеянно залез рукой в правый карман, нащупал там в груде мелочи маленький синий блокнотик и принялся его листать. Между последними страничками он отыскал крохотный черно-белый фрагмент своей души, с которого ледничками огромных девичьих глаз хитро глядело кругленькое ухоженное личико.
Над густыми колосьями бровей аккуратно ложилась монолитная челка каштановых волос, едва достававших до плеч. Выразительные скулы теснили между собой чудный, похожий на марципановую сладость носик. Чего только стоил пухленький бутон ее губ! Давид с легкостью оторвал свое тело от лавочки и осторожно приблизился к девушкам, давно поглядывающих в его сторону. Мечта несколько секунд исподлобья смотрела на него, но микроскопическая подружка, сидевшая рядом, нарушила тишину своим глупеньким коротким смешком.
-Привет, ты меня не узна-кхы-кхы! – начал было Давид, но сухой кашель, затаившийся в горле после прохладной ночи на лавочке, все испортил.
– Хи, а как же! – неуверенно ответила Мечта и залилась звонким смешком вместе с карликовой подругой. Давид не растерялся и улыбнулся – подобные казусы уже случались.
Постепенно завязался разговор. Спустя четверть часа, теперь уже без посторонних свидетелей, две разнополые фигуры удалялись вглубь сквера, болтая о фотографии, музыке и человеческих странностях.
– А однажды к нам с другом подкатила в стельку пьяная школьница. Дело было после полуночи, похолодало прилично. Она стоит с бутылкой и лисятничает перед нами, извивается, как змея. Говорит, что знает нас, а меня – в особенности! И сверлит своими стеклянными глазенками. Вдруг у нее в котелке что-то да и перемкнуло, загорелось, и потащила она моего приятеля в сторонку. Стоит, значит, жалуется на жизнь, на шею вешается, стонет. Спустя пару минут вихрем подскакивает какой-то коротышка и вопит: “Люба, домой пошли, чего ты трешься тут? Кто это?” Любу на мгновение заклинило, после чего она заявила, что знать его не знает, и зовут ее Михаил Эдуардыч. Парень пыхтит, весь трясется, потом хватает ее и вклинивает мощнейший поцелуйчик.
– О Боже, ну ты и сочинялкин. Долго над сюжетом пыхтел? – насмешливо заявила Мечта.
– Да ты чего, у нас таких шутов пруд пруди! И фантазировать лень. Так на чем я там остановился? А, в общем, когда чудила вернулся на свою лавочку, эта глупышка малолетняя подбежала ко мне, обняла, будто я мишка плюшевый и спрашивает: “Почему ты не жаришься? Он (тыкает в сторону друга) сказал мне, что я горячая, разве нет? Как тебя зовут?”
-Ха-ха, ну и чертовщина. Ну и как, оставила телефончик?
-Да ну ее к лешему, ты чего. Нам только этой “Лолы” в тот вечер и не хватало. Я бы лучше на звезды спокойно посмотрел.
-Эх, – сказала Мечта, прислонив голову к плечу своего спутника, – чудаковатый ты! Ну что ж, дальше весели! Заливай, Давидушка, заливай.
Эти слова смутили Давида, ведь в чем его чудаковатость, он решительно не понимал. Жестокой несправедливостью казалась ему невозможность проникнуть в чужой ум и найти в мозговой библиотеке брошюрку с пояснением произнесенного обвинения. Беда была в том, что говорил ему такие слова уже далеко не первый человек, а на вопрос: “Почему?” каждый из них задумчиво гудел и вскоре менял тему.
– Ну, ты чего, обиделся? Да ну, это ведь в хорошем смысле. Пойдем лучше по бокальчику газировки опрокинем.
Захохотав, она ускорила шаг и потащила Давида за собой. Уже через несколько минут они шагали с двумя стеклянными бутылочками, из которых искрилась колкая прохлада и сладкий, ни на что не похожий аромат “Пепси-колы”. Так парочка гуляла до вечера, то скрываясь в тени столичных каштанов, то мечтательно наблюдая за белоснежным судном, оставляющим молочный след в сказочной синеве Днепра.
В этот день Давид окончательно влюбился в украинскую столицу и обрадовался вдвойне, поймав себя на мысли, что его Мечта – часть всего этого. Калейдоскоп разноцветных фантазий и надежд тешил его всю дорогу до серой девятиэтажки. Было уже темно, на улице становилось все меньше шпионов, косящихся со стыдливым любопытством в сторону колоритной парочки.
– Эй, солнце, поди ко мне. Любое желание – в один мамэнт! – горланил из июльской темноты хмельной армянин.
– Перебьешься, Эдик! Пшел вон, паразит! – рявкнул смешной женский голосок.
– Да это Эдик, почтальон наш, не бери в голову. Пойдем ко мне – там спокойнее, – уверила Мечта и поволокла Давида за собой.
Маленькая однокомнатная квартирка, в которую они вошли, вызывала сомнительное чувство уюта. Что-то в ней было не так – может виноградный перелив лампы в зале, а может… Не важно.
Холодная дрожь пронзила двадцатидвухлетнее мужское тело, долетев до Луны и обратно в мгновение ока, когда резкий толчок маленькой женской ручки вдруг сменился легким царапающим скольжением, медленно проползающим по груди. Давиду казалось, что беспощадный жар пухленькой нижней губы его спутницы, пристрастившейся к ключице, вот-вот доберется до костей, испепелив все внутри. Но в то же время он чувствовал какой-то пробел, будто ментальная нить, связывающая их души, фальшивая, а может быть ее и нет вовсе!
Утро наступило довольно быстро. Поспав каких-то четыре часа, Давид вдруг вспомнил, что должен был сперва заехать к Мише – другу, который любезно позволил пожить у него дома недельку-другую. Давид быстро начеркал кратенькое послание, решив опустить все подробности минувшего дня, а указал лишь местный адрес, на который следовало писать, оставил письмецо на тумбочке, после чего испарился в розовой пудре утреннего Киева.
“С добрым утром! Сразу прошу извинить – мне нужно сначала появиться у друга на Лукьяновке. Некрасиво ведь продинамить человека, который дает у себя недельку пожить и денег не берет. Так вот, маякни, когда будешь свободна. Хотелось бы встретиться вновь. Адрес прилагаю.”
Через пару дней от Берты пришло письмо, как две капли воды напоминавшее все прежние. В нем она говорила о каком-то сюрпризе, томительном желании поскорее увидеться и волновалась, не заблудится ли он, найдет ли ее дом. От сердца отлегло. “Фух, ну какого черта делает с рассудком эта мнительность? Все с ней нормально! И чего это я такой лопух?” Его вновь накрыло карамельной волной любви, давно лишившей его мозг статуса “самого выдающегося органа”. Перспектива жизни и болезненно пылающего воображения стремилась в сторону одного единственного человека, находящегося теперь совсем близко.
4
Берта была очаровательным нежным ребенком. Ей нравилось проводить часы в компании ароматных старых книг, рисовать в воображении вычурные фантазии, которые должны были стать реальностью, но не становились. Она умела красиво разговаривать, ее звонкий голосок оживлял любую песню, на которую только мог пасть ее выбор. Склад ума этого человека был настолько необычен, что даже самый убежденный женоненавистник мог восхищаться полетом ее мысли. Горе преследовало ее по пятам, но с этим всегда удавалось справиться, сохраняя облик счастливого человека для других. Какое-то время ей приходилось делить квартиру с сестрой-близняшкой, постоянно подкидывающей палки в колеса, но вскоре они разъехались. Откровенно говоря, слово “разъезд” в большей степени – преувеличение. Сестра поселилась за дверью напротив и жила теперь по соседству. Хоть внешне они и были достаточно похожи, Арина вела довольно сомнительный образ жизни, частенько строила сестре всяческие козни. В детстве их постоянно наряжали в одинаковую одежду, кормили одинаковой едой – все это окончательно испортило отношения между сестрами. Общались они минимально, не навещали друг дружку. И хотя Берта несколько раз пыталась образумить свою вспыльчивую половинку, та лишь обдавала беднягу кипятком унизительной брани, смеялась над ее вымышленными недостатками.
Подобные конфликты случались частенько, ведь найти квартиру в другом доме для Арины оказалось весьма проблематично. Берта же всегда упрямо шла к достижению цели, потому покидать дом из-за фокусов близняшки она не желала. Она вынуждена была подрабатывать внештатным переводчиком английского, ведь зарплаты бухгалтера хватало не всегда. Арина жила за счет ухажерских “подачек”, и отказываться от них не смела. Она чувствовала, что сестрица “Нянькой себя возомнила и сует нос не в свою кормушку”, и не желала уступать. До того дошло, что Арина стала читать сестрины письма, легко выманиваемые у местного почтальона Эдика, который и сам не отказывал себе в удовольствии посмеяться над “переписчицей”.
– Эдь, ну ты посмотри, че она пишет! Ха, вот дуреха. Какая Москва? Ой, что это за фантазии такие нелепые. Ну приедет этот болван, что потом? Увезет тебя? Ха-ха-ха!
– Да ну, дэнег у этого дурачка много, наверное. Увэзет твою сэстричку, а тебэ шиш с маслом!
– Дэнег-дэнег… С твоим говором только дынями на базаре торговать! Пусть только попадется мне тут, я им устрою!
– Ой-ой, горю!
– Да иди ты, Эдя!
Эдик, надув щеки, вскочил с табуретки и принялся ни с того ни с сего кукарекать, выплясывая перед Ариночкой. Она залилась хохотом, но спустя минутку-другую остановилась и отрезала:
– Эдь, Эдь, стой. Эндорфинчик мой, отвези мелкого к бабушке, а я с тобой в киношку потом схожу (так и быть), окей? Ну просто очень надо, у меня с Юлькой сейчас встреча в парке. Не буду же я с ним туда переться.
– А-а, ладно! См-а-а-три мне, гуляка!
Арина подскочила на месте от радости, чмокнула своего спасителя в колкую щетинистую складку щеки и торопливо скрылась за дверью.
5
Солнце отчаянно пыталось прорезаться сквозь хмурые облака – иногда ему это удавалось, но лишь на пару мгновений. Давид раскинулся на узеньком васильковом диване, наслаждаясь влажным балконным ветерком. Правое ухо изредка улавливало монотонное тиканье настенных часов, за окном грустно проползал трамвай. “А может все это какая-то шутка? Уж больно странно она себя ведет, да и в письме этом темнит… Ее бумажный вариант поскромнее будет. К чему эти маски? Хм… Нет, ну зачем ей такой человек? Видит. Насквозь видит и просто смеется, как вчера. Но почему? Неужели такое возможно. Эх, хотел бы я ее увидеть не такой, как… Нет, Берта, ну не такая ведь ты! Зачем было корчить из себя Бог весть что? Держит на крючке и балуется. Жестоко! Эх… Завязывай, завязывай уже с этой мнительностью, чувак. Ерунда ведь. Не нужно.” Грустно вздохнув, Давид нащупал где-то в складках материи свой вишнево-красный кассетный плейер “Диана-стерео”, подаренный одним другом из Вильнюса, натянул на голову дугу добротных портативных наушников и нажал тугую пластиковую кнопку.
Хруст гитарного овердрайва с каждой минутой мутнел, становясь все менее различимым. Тело медленно куда-то уплывало, и вскоре одним густым шлепком провалилось в сон, словно вытекающий яичный желток. Давиду снилось, как непривычно серым июльским днем он сидит на лавочке уже знакомого киевского дворика, ожидая Берту, с которой созвонился и договорился о встрече (в действительности Давид не особо любил болтать по телефону). Спустя несколько мгновений Берта медленно вышла, но из совершенно другого подъезда. Он погнался за ней, отставая с каждой минутой все больше и больше. Беспорядочный звон ключей не дал вволю выспаться – пришла Мишина мать.
-Ну как, сокол, выспался? Хе-хе.
-Да, Марь Сергевна, спасибо, уютно тут у вас, – ответил Давид.
-Я, наверное, пойду, дела у меня. Да и вы устали, полежать хотите.
-Ой нет, лежи-лежи! Тебе омлетик с сальцом приготовить, а?
-Нет, спасибо, – смутился Давид, -я своих друзей не кушаю.
-Вот чудной, да разве кабанчик друг тебе? Ой, не смеши, Давид. Хорошее сальцо, домашнее, ну?
-Эх, нет, спасибо. Мне действительно нужно бежать.
Захватив спелое яблочко с кухонного стола, Давид устремился в сторону метро.
6
В день назначенной встречи Берта пыхтела на кухне – нужно было приготовить обещанный сюрприз. Торт весьма походил на “Пражский”, но фантазия его прелестного создателя позволяла вырваться за границы кулинарных стандартов. “Повод особый, написать имя будет глупо, подарить один лишь торт – тоже. Нужно что-то экзотическое.” – твердо решила Берта. Не бывать ей собой, если бы дома не оказалось старенького русско-турецкого разговорника. Не прошло и пяти минут, как глазки остановились на “bir tanem” . Решение теперь казалось слишком очевидным. Спустя четверть часа кремовые буквы застыли на шоколадной перине торта, который уже стоял в самом центре лакового журнального столика, занимавшего значительную часть крохотной комнатки, где теснилась книжная полка, старенький зеленый диван и сероглазый телевизор. За светло-оранжевыми шторами, сразу бросавшимися в глаза, скрывался маленький полупустой балкон. В квартире не было ни единой пылинки, сосновый паркет сверкал янтарной улыбкой, возле пышного торта на столике лежал русско-турецкий разговорник, с закладкой на нужной страничке. “Пусть это будет маленькой подсказочкой!” – с улыбкой подумала Берта. Эта встреча значила для нее гораздо больше, чем мог кто-либо подумать. Она не знала о том, что сестрица уже несколько месяцев читает ее письма, о гнусных слухах, распускаемых о ней, ну и конечно же, о тараканах сомнения, бегающих с самого утра по мозговым маршрутам Давида, она не знала тоже. Грудь переполняло фиалковым духом, яркие солнечные лучи щекотали глазки так, что хотелось чихнуть. Вытерев крошечные капельки пота с лица, Берта решила вздремнуть. Через двадцать минут она должна была выглядывать из окна своего долгожданного гостя.
7
Синяя нейлоновая ветровка трепетала в теплой гуще июльского ветерка, через голову проходил длинный караван мыслей. Десять минут на метро и ноги Давида уверенно шагали по знакомому дворику. В своем письме Берта почему-то попросила подождать на лавочке. “В квартире убирает, наверное, хех. Секретница!” – подумал Давид. До встречи оставалось каких-то сорок минут. Он терпеливо сидел, рассматривая то детей, бесившихся в песчаных дюнах игровой площадки, то свои черно-белые кеды. Шли долгие минуты. Вдруг ссохшаяся парадная дверь заскрипела, и из-за нее сперва появилась синяя детская коляска, а потом она – девушка в сером платье, еще недавно сжимавшая его руку. Вслед за ней семенил уже знакомый армянин, оживленно о чем-то болтая. Парочка явно куда-то спешила, рассеянно оглядываясь по сторонам. “Так в этом твой секрет? Да, подруга? – выкрикнул помертвевший Давид. Глаза засыпало песком, сердце неистово заколотилось, он чувствовал, что не может говорить. Бедняга резко вскочил и побежал к старенькой желтой “Волге”, так удачно подвернувшейся в этот катастрофический момент. Захлопнув дверь такси, он с трудом выговорил: “На вокзал, скорее только…”, автомобиль тронулся.
Где-то позади раздался пронзительный женский крик, но узнать его Давиду было уже не суждено. С балкона третьего этажа того проклятого дома отчаянно капали слезы Берты. Снизу прозвучал голос дамочки с коляской: “Ой, да чего ты, дура, на кой черт тебе это недоразумение с Луны? Еще бы на Марсе кого нашла. Вон Эдик хороший парень, хе-хе. Все ко мне клеится, а мне вон и без него мужичка в пеленках хватит. Тьфу ты, рюмса!”.
Обессиленное женское тело сползало вниз по стене. Хотелось дышать все чаще, рыдать все сильнее, но не получалось. Стало ясно, почему он хотел встретиться “вновь”, а не “наконец”. За окном резвилась детвора, солнечный луч, пробиваясь сквозь складку оранжевой шторы, освещал мертвую комнату задыхавшегося от потрясения ангелка.
Антонио
2 комментариев к Берта